Камень и боль - Страница 169

169

Папская сокровищница снова наполнилась, и дон Сезар приехал за деньгами с громадной свитой, состоявшей из нескольких тысяч красивых женщин на конях, так что паломники пришли в изумление. Но дон Сезар получил деньги, а сам привез смерть. У него появились новые замыслы насчет Лукреции, связанные с родом д'Эсте и Феррарой. Он хотел выдать сестру за герцога Феррарского, но невозможно было расторгнуть ее брак с герцогом Бишельи на виду у паломников лета Милости, и невозможно было утверждать, как в случае с Сфорца, что брак этот неполноценен: у них был сынок. Только смерть могла помочь в этом деле, а потому герцог Бишельский подвергся нападению и был тяжело ранен. Но он стал выздоравливать. И дон Сезар сказал себе: "Чего не случилось утром, может случиться вечером". И однажды ночью он ворвался в комнату больного, выгнал Лукрецию и всех остальных вон и приказал дону Микелетто задушить зятя у него на глазах. И это было сделано. И папский церемониймейстер Бурхард записал тогда: "Так как герцог Альфонс не захотел умереть от полученной им раны, пришлось его убить".

Торжества по поводу лета Милости были огромные и дорогие, паломников приводил в изумление этот город, полный роскоши и золота. Но странные явления творились вокруг папы. Таинственные ночные крики на галереях, фигура из пламени ходила в тюрбане по залам, выла от муки и писала огненным перстом на стене слова, тотчас же исчезающие. Вихри разбивали оконные стекла. В Риме это вслух называли cosa diabolica. Эти знаменья множились. Как-то раз вихрь, при знойном безветрии на улицах, сорвал кровлю ватиканского дворца, и в том покое, где сидел его святость, обрушилась колонна, лишь одна балка, встав колом, оградила от гибели папу, которого только через полчаса вытащили полумертвого от страха из-под груды кирпича, обломков и густых клубов пыли. В другой раз на святого отца, расхаживавшего в задумчивости по залу, свалился тяжелый металлический подсвечник, будто опрокинутый невидимой рукой, и если б папа мгновенно не отскочил, он был бы убит. После этого святой отец вознес благодарственную молитву к пречистой деве и святой Екатерине Сиенской, к этим "маленьким, слабым и мужественным женщинам", по его любимому выражению. А после этого гром с ясного неба ударил в пороховой склад замка Святого Ангела, укрепления которого были разметаны этим взрывом, так что камни перелетали на другой берег Тибра.

Странное творится вокруг святого отца. Но много разговоров идет и о его собственном поведении. Им быстро и неожиданно овладевают припадки беспричинного смеха, и так же быстро глаза его наливаются слезами, и он безутешно рыдает. Часто он теряет сознание, а потом приходит в себя перепуганный, иссиня-бледный, онемелый. Взрывы безумной злобы и раздражительности стремительно сменяются подчеркнутой, показной ласковостью. И он явно боится. Боится дона Сезара. Опять боится привидений. Рим боится вместе с ним, Рим дрожит от ужаса, Рим бурлит так, что после одной оскорбительной надписи на статуе Пасквино папа приказал увеличить отряд телохранителей на восемьсот человек. Толкуют о тайном списке дона Сезара, куда занесены те, кто должен умереть. Обращает на себя внимание частая смерть кардиналов, особенно тех, чьими доходами в период освобождения их должности можно воспользоваться, да еще и пребенду продать другому. А дон Сезар, неизменно с маской на лице, покрытом яркой гнойной сыпью, гуляет по Риму только ночью, как некогда цезарь Тиберий.

В Болонье сожгли еретика, объявившего, что теперь скоро христианству конец.

А Микеланджело ваяет группу. Fac me tecum pie fiere, crucifixo condolere, donec ego vixero.

Замученный Христос-Спаситель — на руках у Матери. Лежит поруганный в объятиях царицы боли, но царицы страшной, царицы ужасной, царицы, которая тиха, глаза закрыты, молчит. Но написано: "In interitu vestro ridebo et subsannabo" — "Видя гибель вашу, буду смеяться и хохотать". Царица невыразимой боли склонилась к сыну, лицо которого искажено муками, так же как во время коленопреклонения в саду скорби смертельной, и когда свистели бичи у столба, и когда ему метали в лицо слюну с мокротой и вложили в руки трость, и когда он тащил бремя креста в зное последнего пути, и когда он три часа страдал в крови и жажде на Голгофе и потом был снят и положен на колени к той, которая шла с ним, страдала с ним, а теперь смежила очи, молчит, молчит. Он совершил свой труд. Fac, ut animae donetur Paradisi gloria, amen.

Но, и совершив, не узнал покоя. До смерти измученный и обессиленный, больной, в лихорадке, однажды вечером выбрался из своей нищенской постели и поплелся в собор св. Петра. И, спрятавшись, оставался там, пока храм не заперли. Потом, став на колени перед своей Пьетой, долго молился; кончив молитву, взял инструменты. Да, так надо! Вот мать твоя!

Микеланджело запалил несколько свечей и заботливо их расставил. Потом очень тихо принялся работать резцом по ленте, бегущей вдоль одежды богоматери. Высек слова: "Michael Angelus Buonarrotus Floren. faciebat".

В первый и последний раз подписался на своем произведении. Потому что это была не только подпись. Вокруг него — Рим, надо же где-нибудь жить. А имя его теперь навсегда у матери божьей записано, имя его — у нее, он отдал его ей, и она узнает его сразу, как только оно будет произнесено, — когда его ангел-хранитель остановится у двери судилища, и душа его, одинокая и обнаженная, появится перед престолом господним для суда. Имя его — у матери божьей. И так твердо, надежно вытесано, что никогда не исчезнет, его нельзя стереть.

Тысячи паломников и римских жителей подходили к статуе. Целый день народ так толпился, что боялись, как бы опять неосторожные паломники не оказались раздавленными. Во всем Риме только и было разговоров что об этом произведении. Кардинала Жана Вилье де ла Гросле принесли на носилках, и он благословил изваянье, пепельно-седой, слезы на глазах, его держали прямо, и он, простерев руки, тяжелым и торжественным литургическим движением благословил статую:

169