Камень и боль - Страница 200

200

Сангалло сдержал бег коня, и некоторое время они ехали молча. Вокруг апрель, как тот раз, когда они встретились на дороге из Болоньи и впервые поехали вместе.

Весна.

— А правда… — начал после небольшого колебания Сангалло, — правда, что ты несколько месяцев тому назад хотел ехать в Турцию?

Микеланджело кивнул головой.

— Не стану скрывать от тебя: хотел. Понимаешь, тень! Я всегда буду сражаться с ней. Он когда-то хотел в Египет… а я теперь в Турцию, к султану. Я уж начал переговоры через францисканцев. Но потом все провалилось.

— Из-за чего?

Микеланджело прошептал:

— Из-за Граначчи… Франческо Граначчи…

— Дай бог здоровья славному Граначчи, — воскликнул Сангалло. — Он тебя отговорил?

— Нет, мы с ним мало говорили… Он, может быть, даже не знал об этом… Но однажды, гуляя по берегу Арно, в любимых моих местах, он рассказал о том, как в последний раз был у танцовщицы Аминты, знаешь, которую казнили, ты сам писал мне в Рим о ее смерти. Граначчи был у нее в тюрьме в ночь перед казнью… Он рассказал мне об этом… и это решило весь вопрос.

Сангалло посмотрел вопросительно, но Микеланджело нетерпеливо махнул рукой.

— Нет, нет, не теперь, маэстро Джулиано, когда-нибудь потом, в Риме, в одну из римских ночей… Ведь мы будем проводить там много времени вместе, там я смогу больше об этом рассказать, пойдем с тобой как-нибудь на Трастевере, — там есть место, которое я люблю больше всего на свете: Сан-Козимато…

— Я что-то не помню этого места… — проворчал Сангалло.

Галоп. Они опять погнали коней. Это маэстро Джулиано рвется вперед, кипя замыслами и энтузиазмом, — но Микеланджело — плохой спутник в этом долгом путешествии, он по большей части молчит, оттого-то Сангалло и спросил его, что он оставил во Флоренции, что так молчалив. Начатую статую… такой ответ был для Сангалло неожиданностью. Неужели Микеланджело еще не нарушил ни одного из этих несчастных договоров? Но сейчас — ни слова, он спросит об этом только в Риме, когда Микеланджело обратится к нему с просьбой быть свидетелем при заключении какого-нибудь нового договора. Начатую статую, Граначчи, несколько могил… что он этим хотел сказать? И картон!

Сангалло поспешил ухватиться за это, радуясь возможности о чем-то говорить.

— Прекрасная работа, милый, этот твой картон для зала Синьории! Вот видишь, ты поднялся-таки победителем по лестнице Палаццо-Веккьо! Прекрасная работа! Битва при Кашине — из Пизанской войны. Стоит мне зажмуриться, как она прямо у меня перед глазами… В жаркий день воины купаются в Арно, как вдруг — набат, враг налетает, воины впопыхах выбегают из воды, спешат одеться, хватают копья, латы, всякое оружие, голые и еще мокрые, разнообразнейшие положения тел, выпрямленных, стоящих на коленях, сидящих, убегающих, скорченных, падающих, борющихся… блестящий замысел, Микеланджело, и мастерское исполнение… но и переполоху наделало-таки! Не успели повесить эту вещь в зале, как начали приходить целыми группами… все эти художники… принялись изучать, только и речи что об этом, Бандинелли каждый день ходил, и Алонсо Беручете Спаньоло с ним, о Франчабиджо мне говорили, что он готов был прямо переселиться туда, дневать и ночевать там. А остальные? Россо, Матурино, Лоренцетто, Триболо, Якопо да Понтормо, Пьетро дель Варга — они целые дни простаивали перед картоном, изучая, срисовывая… Никогда не забуду того бледного малого с горящими глазами, — ну знаешь, Андреа дель Сарто, он стоял перед ним, как перед чудом, дрожа всем телом, проводил там все время — с утра до вечера, наверно, даже есть не ходил домой, с места не трогался, пока все не скопировал… И знаешь, что больше всего меня умилило? Когда пришел наш милый Филиппино Липпи, он уже кашлял, харкал кровью, ему нельзя было вставать с постели… а он все-таки пришел незадолго до смерти. Прекрасно ты это сделал, Микеланджело!

— Он приходил, чтоб предложить мне мир… а я хотел боя и вступил в бой. Я не хочу с ним мира! — прошептал Микеланджело.

Сангалло приблизил своего коня вплотную к его коню.

— О ком ты говоришь? Кто предлагал тебе мир?

— Он… — возбужденно ответил Микеланджело. — Он, призрак этот. Пришел тогда ночью и говорит: "Либо вступим в открытую вражду, либо заключим с тобой вечный мир, не можем мы жить друг возле друга все время настороже. Я за мир", — сказал он мне. Он. Великий и знаменитый. Которого называют божественным. И приходит, предлагает мир. Опять искушенье. Все, что он ни скажет, ни сделает, все — искушенье. Но я понял, что с ним нельзя заключать мир. Я выбрал войну. Она уже идет. Когда в мае ему заказали роспись в зале Синьории…

— Леонардо да Винчи! — воскликнул Сангалло. — Так ты все время о нем говоришь?..

— Да, — отрезал Микеланджело. — Леонардо да Винчи, и между нами страшная, глубокая, непреодолимая ненависть… причину которой я теперь знаю… и он тоже знает, и знал прежде, чем я… он сам мне сказал…

— Леонардо! — повторил в изумлении Сангалло. — Я об этом догадывался… Правда, сперва плебей Содерини поручил роспись зала ему… для того чтоб он как-нибудь оправдал свои пятнадцать флоринов в месяц, после того как замысел перекрыть Арно и отвести его в другое русло окончился таким позорным провалом… И Леонардо начал изображение борьбы за знамя с битвы при Ангиари, с победы флорентийцев над миланцами… начал и не окончил…

— А почему? — вскипел Микеланджело. — Почему? Ведь этого нашего боя можно было б избежать… По-моему, он сам вызвал меня, неожиданно бросив работу…

200