Камень и боль - Страница 98

— Я уеду из Флоренции, — прошептал Микеланджело. — Здесь меня больше ничто не удерживает, ведь и святое Евангелие советует нам среди таких ужасов бежать. Поеду!

— Тебе страшно? — тихо промолвил Кардиери.

— Очень страшно. Я в ужасе! — склонил голову Микеланджело.

— И я тоже, — прошептал Кардиери.

— Бежим вместе, — сказал Микеланджело.

— Нет…

— Возьми с собой Аминту…

В жесте Кардиери была горечь и боль.

— Она не захочет ехать в изгнание.

— Она ведь любит тебя… Поедет…

Но Кардиери опустил руки, словно перед огромной тяжестью. И ничего не ответил.

— А без нее ты бы не поехал? — спросил шепотом Микеланджело.

— Нет…

— Но я здесь ни с чем не связан… У меня больше нет ничего общего с Медичи… И никого больше нет… Я уже раз хотел бежать — в Рим, к папе… теперь в Рим, к папе, не поеду… но куда-нибудь уеду, сбегу… бродягой стану, скитальцем… только вон из этого города, где живые и мертвые пророчат гибель…

— Микеланджело! — застонал Кардиери.

— Уеду, уеду, может, нынче же, самое позднее — завтра… Я твердо решил!

— Поговори с кем-нибудь, посоветуйся…

— С фра Джироламо? — горько улыбнулся Микеланджело.

— Нет… но хоть с фра Тимотео.

— Я как раз шел к нему, когда ты меня встретил. Но мое решение твердо. Потому что мной руководит кто-то сильней меня…

— Кто?

— Ужас.

Кардиери склонил голову и стал смотреть на размытую почву. Дождь перестал, но все кругом словно заплесневело, стало каким-то отвратительным. Всюду вязкая холодная глина, даже кусты облеплены ею, словно большими противными клейкими цветами. Дорожки покрыты лужами. Было хуже, отвратительней, чем когда шел дождь. И вдруг начало жарко палить солнце… Стало так скверно, словно вся окрестность, в свете жгучих лучей, вдруг покрылась мутным, загрязненным стеклом.

А когда Кардиери поднял голову, он увидел, что с ним никого нет.

Печаль над садами

Микеланджело торопливо шагал по улицам — к францисканскому монастырю, где находился фра Тимотео. Он шел по Флоренции, словно прощаясь. Смотрел и вспоминал. Бардиа с работами Мины да Фьезоле и дорогого Филиппо Липпи. Крещальня! Двери Гибертино, творения Донателло, Микелоцци; Барджелло с работами Никколо д'Ареццо, Бертольдо ди Джованни, всюду здесь оставили лучшие свои мечты и создания — Брунеллески, да Маджано, Поллайоло, Лука делла Роббиа, Росселино, да Сеттиньяно, дель Верроккьо, ди Банко, и дальше, куда ни кинешь взгляд, куда ни забредет душа, всюду дивно-прекрасные творения. О, Флоренция, сокровищница искусства, пестрый ларец красоты, каменная скрижаль, заполненная сверкающими именами, куда ни кинешь взгляд всюду Джотто, Учелло, Мазаччо, Бертольдо, Порта делла Мандорфа, ди Креди, фра Анджелико, Сандро Боттичелли, Доменико Гирландайо, да Сангалло, Гоццоли, Бальдовинетти, дель Кастаньо, Перуджино, фра Липпи, Беллини, да Фабриано, Мантенья, Синьорелли, Венециано, все — увенчанные лаврами и кровью, в их ряды жаждал и стремился вступить и я, все они, чьи творения отданы теперь на милость либо французских фальконетов, либо неистовства Савонаролы… Всюду, куда ни кинешь взгляд, куда ни забредет душа, всюду красота, величие, горение духа, бессмертные создания, Кампанилла, собор, Питти, Чертоза-ди-Валь-д'Эма, Сан-Марко с бесценнейшей библиотекой в мире, Лоджия-ди-Сан-Паоло, Оньиссанти, Ор-Сан-Микеле с работами Донателло, Луки делла Роббиа, Верроккьо, — всюду; Оспедале дельи Инноченти, дворец Кваданьи, Гонди, Ручеллаи, Строцци, — всюду; Сан-Лоренцо, Сан-Амброзио, Сан-Франческо-аль-Монте, Сан-Миньято, Сан-Никколо, Сан-Спирито, Санта-Аннунциата, Санта-Аполлония, Санта-Кроче, Санта-Мария-дельи-Анджели, Санта-Мария-дель-Кармине, Санта-Мария-дель-Фьоре, Санта-Мария-Новелла, Санта-Тринита, Палаццо-Веккьо…

Флоренция! Никогда я не забуду тебя, вечно буду умирать от тоски по тебе, Флоренция, вдова, лишившаяся красоты, вдова, вероломно преданная, вдова, отданная в плен, вдова обезумевшая…

Уеду, нет другого выхода. Ужас.

Он спешил, задыхался. Словно мука его час от часу усиливалась. Шел с глазами, сожженными страхом. Что, если и перед ним вдруг встанет Лоренцо Маньифико, в нищенском рубище, распространяя вокруг себя запах гари, оборванный, с сожженными волосами… Я сошел бы с ума!.. Но он знал, что решенье — у фра Тимотео… Довольно одного слова старичка, одного его задушевного взгляда, его призыва к молитве… Нет, не так уж он одинок, пока у него есть этот старик… Он замедлил шаг, словно чего-то опасаясь. Ничто не ускользнет от внимательных глаз монаха. Ты ослаб, Микеланджело, — слышит он его шепот, — ослаб, потерял силу, пойдем, попросим святого покровителя нашего, синьора Франциска, и он скажет богу: двое там взывают ко мне, не могу я, боже милостивый, их оставить… Ты ослаб, как дурачок Агостино, юродивый Агостино, — или думаешь, что при мысли о красоте он не испытывал ужаса? Но виденье…

Подходя к монастырю, он услыхал похоронный звон. У него сердце упало. А брат привратник сообщил ему, что полчаса тому назад отошел фра Тимотео. "Как раз когда я говорил с Кардиери о явлении Лоренцо! — промелькнуло в голове у Микеланджело. — Если б Кардиери не остановил меня, я еще успел бы".

Брат привратник затащил его в свою келью за калиткой и там, глотая слезы, рассказал о блаженной кончине старичка.

Почувствовав приближенье последней минуты, фра Тимотео обошел, ковыляя, все кельи, прося у братьев прощения, если он кому когда сделал обиду, но ни один из них не мог вспомнить, чтобы фра Тимотео причинил ему какое-нибудь зло, так что они простились с ним многими лобызаньями, в свою очередь прося его простить им, если они когда ему согрубили и досадили. Но он со слезами уверил их, что они ни разу ничем не досадили ему, — наоборот, это ему, монаху недостойному, надо во многом каяться, но больше всего он жалеет о том, что у него — только одна жизнь, а будь у него их тысяча, он бы все их отдал служению господу Христу, — и это не для своей услады, а ради вящей славы Христовой и распространения хвалы святого покровителя нашего, нищенького синьора Франциска. И, простившись со всеми, тихо удалился к себе в келью, — как раз когда остальные ушли в часовню слушать часы, — затем и время такое выбрал, чтоб умереть, никого не обеспокоив. Воздав хвалу богу, братия вернулась и тотчас стала с великим тщанием искать фра Тимотео и нашла его лежащим на полу, на соломе, и готовящимся к смерти, с великим смирением глядя на простое и грубое, неискусно сработанное распятие на стене, которое он больше всего любил и перед которым охотней всего молился. Потом он слабым голосом исповедался и причастился святых тайн, а причастившись, почувствовал прилив сил и исполнился такой отрады душевной, что все порывался вымолвить что-то прекрасное, но не мог, а только вдруг возгласил: